И когда́, обли́зывая замле́вшие гу́бы, бра́ли они́ по́рцию, сти́снутую ме́жду двух сухи́х, ло́мких ва́фель, он шепта́л им:
当孩子们舔着冻硬的嘴唇接过那份由两片又薄又脆的华夫饼干夹着的冰淇淋时，他低声说道：
— Помно́гу-то ра́зом не глота́й, а то го́рло заболи́т, бу́дешь вот как я…
「别一下子吞太多，嗓子会疼的，然后就会像我一样...」
— Граммофо́н, а ты ра́зве от моро́женого так? — спра́шивали ребяти́шки.
「留声机，难道你是因为冰淇淋才变成这样的？」孩子们问道。
— От моро́женого, де́тки, от моро́женого, да ещё от крем-брюле́.
「对，孩子们，冰淇淋，就是冰淇淋惹的祸，还有焦糖布丁。」
К нему́ все давно́ привы́кли в го́роде, как привы́кли к ста́рой каланче́ на Колхо́зной пло́щади, к гудка́м лесопи́лок, к вече́рнему гуля́нью на Расходиловке. Счита́ли его́ придуркова́тым, чудако́м. Так он и жил, нике́м уже́ осо́бо не примеча́емый, безголо́сый и почти́ безымя́нный, потому́ что не мно́гие в го́роде по́мнили его́ настоя́щее и́мя…
在城里，人们对他的存在习以为常，如同看惯了农庄广场上陈旧的瞭望塔，听惯了锯木厂的蜂鸣，习惯了拉斯哈基洛夫卡的晚会一样。他被认为是一个愚蠢的怪人，就这样，没人关注，无声无息，可有可无地活着。甚至已经没有多少人记得他的真实姓名了。
Весно́й э́того го́да в прибре́жном городско́м саду́ шла спе́вка хо́ра из Заволжанского до́ма пионе́ров. Репети́ровали на эстра́де ле́тнего теа́тра, похо́жей на сово́к. Остыва́ли нагре́тые за день скамьи́, потяну́ло прохла́дой. В алле́ях и за дере́вьями уже́ темне́ло, на Во́лге тягу́чими голоса́ми крича́ли парохо́ды.
这年的春天，扎沃尔詹斯基少年宫合唱团在河边城市公园里彩排。用来排练的露天舞台看起来像一个簸箕。白天被晒得烫手的长椅，已经凉了下来。天色渐晚，微光习习，林荫道和树林深处变得幽幽暗暗，伏尔加河上飘荡着轮船悠长的汽笛声。
未完，待续。
